***

Мой старый дом попал под снос:
Скрипят его углы,
Сопит труба — простужен нос —
Инфекция золы.

Его беззубое крыльцо
Хранит мой детский смех,
И двери-губы, и лицо-
Наличник, мох и мех.

Когда пришли его сносить,
Я вдруг услышал, как
Он начал выть и голосить
Калиткой языка,

Нелепо шамкать старым ртом,
По-старчески кривясь...
Его жалели, а потом
Мой дом втоптали в грязь.

Над ним всё так же ветер пел,
Мелодию свою.
Дом из последних сил скрипел,
Поверженный в бою.

Лежит теперь древесный труп
На грани холодов...
И кровь окоченевших труб,
И вялость проводов.

Колёса города неслись
На всех своих парах
Обоев смыть сухую слизь,
Костей дощатый прах.

Мой дом стоял, когда я жил,
Стоял, когда я пел,
Я каждый раз к нему спешил,
А в этот — не успел.

Он был свидетель моего
Начала и конца,
И я всегда любил его
Не меньше, чем отца.

Ведь он скрывал меня от туч
Орнаментом тепла.
Хотя был пол его скрипуч
И крыша протекла.

Мой бедный дом попал под пресс,
А нынче, как письмо
Явилось мне: мой дом воскрес
В эдеме для домов.

И я скорблю, но вместе с тем
Кричу ему: «Стоишь!» —
Глазницы окон, плечи стен
И шевелюра крыш!

Под ним луга, как пьедестал,
А звёзды — горсть маслин.
Он домом быть не перестал,
Хотя его снесли.

Мой бедный друг, мой старый дом,
Когда меня снесут,
Отпустит ввысь земной содом
И грянет Страшный суд,

Ты будешь ждать меня, как встарь,
В том маленьком саду.
И у крыльца зажжёшь фонарь,
И я тебя найду.

***

Любимый сын, тебе, должно быть, дико
Подозревать, что ты почти индиго,
Поскольку всё, что так любимо мной,
Твоя душа относит к белым пятнам —
Неузнанным, неважным, непонятным,
Далёким от реальности земной.

Тебе уже не привязаться к Цою,
Летящему с кошачьей хитрецою
Из этих странных двадцати восьми
Прямой наводкой в старенький икарус,
Вот едет он, пыхтя и заикаясь,
Икарус едет, чёрт его возьми.

Быть может, там, на трассе Слока — Талси,
Я вместе с ним в траве лежать остался,
В процесс его распада вовлечён,
Когда одна из лучших в мире музык,
Не выдержав космических нагрузок,
Нырнула в смерть за синим москвичом.

Смотри, смотри, мой взвинченный потомок,
Как летний город режет взвесь потёмок:
Бездомным псом прикинувшись на миг,
Он проскулит, мол, поводок держи мой,
Пойдём смотреть, как тает одержимый
Любитель странной музыки и книг.

Его легенд почти уже не помнят —
Вот он лежит во мгле больничных комнат.
Вдохни поглубже, сын, и проходи
В палату, где, собрав себя по крохам,
Последний звук издаст Сергей Курёхин,
На клапанах сгорающей груди.

Да, те герои вряд ли были святы —
Служители камней и стекловаты —
Пьянчужный дух, отрада психбольных,
Но судеб их мистическая самость
В меня вошла, втекла и затесалась,
И я никто, совсем никто без них.

Когда весь мир осаживая в ритме,
Очередная сволочь говорит мне,
Сверкнув во тьме глазами, как койот:
«Молчи-ка! Стой-ка! Взгляд не поднимай-ка!»,
Я неизменно слышу голос Майка —
С каким чудным нахальством он поёт!

Как невозможно злясь и негодуя,
Он завывает с силой снегодуя
В пустой трубе заброшенного ТЭЦ.
Как заклинает бурю, словно Один!
И в этот миг — прозрачен и свободен —
Он сам себе ответчик и истец.

Прошепчет мир: «Когда вы все уснёте!»,
И если вдруг, поймав меня на ноте,
Убийцы издадут победный клич,
Я, наконец, всё выскажу в лицо им,
И удеру по трассе вслед за Цоем.

Но — выживу, поскольку не москвич.

***

Привет, привет, мой сонный водолей,
Мой фуз, дисторшн, хорус и дилей
(сопишь, как ангел, злишься, как Бастинда),
Прости меня за этот произвол,
Но я позвал — и Бог тебя привёл,
И мне за то ни капельки не стыдно.

Да, вот зима раскинулась, искрясь:
В автобусах заледенела грязь,
Москва-река вдоль города ржавеет,
Светило тлеет тусклым фонарём;
Оно сюда (где мы с тобой живём)
Не спустится и нас не пожалеет.

Да и к чему жалеть нас, если мы,
У темноты берущие взаймы
На долгую беспечную дорогу,
Прекрасно знаем, отводя глаза,
Что тьма долги не требует назад,
Что их вернуть не ей придётся — Богу,

Что если будем жить, не заплатив —
Придут сюда чума, холера, тиф:
Иных из нас на поселенье выслав,
Спесивый мир отмоют, убелят.
Но мир опять споёт на новый лад:
Мол, Бога нет, и знаков нет, и смыслов.

Однако знай, что свет рождает тень,
И вот уже сменяет бледный день
Вечерний час — смуглеющий латинос,
И клюнув мрак на воздухе лесном
Своим невинным и спокойным сном,
Мой водолей, пожалуйста, сплоти нас.

Да, мир колюч; и я — родитель твой —
Пожухлый куст, увенчанный ботвой,
Тебе кажусь могучим, как секвойя,
Но каждый раз меня из темноты
Ручонками выдёргиваешь ты —

И только лишь поэтому живой я.

***

Осенний Бог в чердачный полумрак
Вливается как масло. И отсюда
Он заполняет терпкий быт сосуда,
Который называется барак.

Барак — священник, выбравший затвор:
Скоромен, худ, безлик и чернорясен,
И на его задворках старый ясень
Листвянкой рук благословляет двор.

А в том бараке пятилетний я —
Невыразимый, искренний и кроткий —
Терзаю вилкой днище сковородки,
Картофельную сущность бытия.

Земная пыль дождём приглушена,
Просвет окна сквозь занавески узок,
И потому из всех на свете музык
Во мне преобладает тишина.

В той тишине — я вижу или нет? —
Поток ручья стремительный и шустрый,
Как зеркало, разбитое под люстрой,
Неравномерно отражает свет.

Сияет жизни радужная клеть,
Но мне пять лет, и я в неё не пойман.
Моей реки разливистая пойма
Однажды схлынет и начнёт мелеть.

Начнёт мелеть, и буду я готов
Учиться лгать и прерывать полёты,
И разрывать мелодию на ноты,
На чёткость и на правильность ходов.

И будет бой и брань, броня и брак,
Но будет вечно знать и помнить, кто я —
Осенний Бог чердачного покоя,
Печально стерегущий полумрак.

***

Оказавшись в ласковом краю,
Тянет нас, забавных и курносых,
В многодетный ягодный июль
С яблоней-роженицей на сносях.

Тянет нас в древесный пыльный быт,
В дымный смог над озером печальным
Ко всему тому, что безначально,
И ко всем, кто нами не забыт.

Кроток сток. Скрипучее крыльцо
Крякает трухою на поддоне.
В бабушкины тёплые ладони
Хочется отдать своё лицо.

Нынче урожайный вышел год.
Запах, свет, горячая теплица.
Всё, на что так хочется молиться,
В час, когда у жизни недород.

До сих пор у этих старых стен
Разбитного детства пряный запах,
Я — как кот, крадущийся на лапах,
Человек, поднявшийся с колен —

Запахом свою наполню грудь,
И, уже дыша остервенело,
Вдруг увижу, как она взлетела —
Градусника жизненная ртуть.

И храня второе рождество,
Отчего-то грустное такое —
Полетит над миром и покоем
Благодарность детства моего.

Господи, спаси нас всех за то,
Что в минуты горести и скверны
Мы опять идём к своей деревне,
И осознаём, что мы никто.

***

Бывает так: в пальтишке синеньком,
С самим собою в прах рассорясь,
Идёшь с любимым старым спиннингом
К реке, в забористую морось.

Укрывшись в пряном зеве дерева,
Сидишь, молчишь прокисшей вишней,
Но вдруг, как сыну Зеведееву,
Тебе является Всевышний.

Тогда, себя отринув всякого,
Сцепившись с ветром боязливым,
Спешишь, как младший брат Иакова,
К закату солнца над разливом,

Туда, где под небесной яблоней
Белеет сталь воды литая,
За тем, что так внезапно явлено —
Не следуя, но отлетая.

Внизу тебя находят спящего,
Укрытого цветущей ивой...

А ты летишь, держась за плащ Его,
Равноапостольно счастливый.

***

Трясутся пальцы еловых лап.
Узоры сна на стекле оконном.
Мой город топчется под балконом,
А я здесь лишний. Я киноляп.

Под вечер кто-то придёт сюда,
Войдёт и скажет, что дрожжи стары,
И вот из глянцевой стеклотары
В гранёный кубок скользнёт вода.

Мы выпьем молча, закрыв глаза.
Задорно прыснем и горько ухнем,
Мы оба знаем, что с этой кухни
Никто из нас не уйдёт назад.

Никто из нас не покинет мест.
Но верить хочется Гумилёву,
Что мой народ обратится к Слову,
И как Спаситель взойдёт на крест.

***

Примеряя на Родину общий аршин,
В полусонном кочуя астрале,
Я лижу языками шипованных шин
Леденеющий грунт магистрали.

Безопасность-змея притаилась в ремне,
Анакондой сдавила ключицу,
И, казалось бы, всё, что мне нужно — при мне,
Что тут может со мной приключиться?

Но то справа, то слева — сквозит западня
Без надежды и права на отступ,
И за каждым углом поджидают меня —
Воровство, колдовство, воеводство.

От соседства такого сжимаешься весь,
Словно жадина в круге четвёртом,
Понимая, что Родина спряталась здесь.

Между Богом и Волан-де-Мортом.

***

Я в глуши и после жаркой бани...
Звук в ночи бесследный и глухой,
Потому что возраст колебаний
Равен сроку брёвен со трухой.

Как-то всё застенчиво и дрябло,
Город мой забыт, как страшный сон,
Стук колёс сменился звуком яблонь —
Падающих яблок на газон.

Сени почему-то пахнут псиной,
Пауки сплетают «тинято»,
Курица с башкою страусиной
Говорит по-русски, да не то.

Выйду в ночь. Сквозняк траву колышет,
Ободрав смородину с куста,
И уже никто меня не слышит,
Кроме птиц и, может быть, Христа.

***

Бесконечная ширь. От Союза остался атом.
Выбирай, человек, мёртвым быть или быть богатым.
Начитайся дерьма, угости пищевод салатом.
Выйди с хаты да на крыльцо,
Оглядись — в огороде деревья рванули с корнем.
Тихим сапом по берегу. Ветром по склонам горным.
Выбирай, человек, мёртвым быть или быть покорным.
Люди видят твоё лицо.

Или золото сна, или правды застывший битум —
Выбирай, человек, между счастьем и общепитом.
Быть пластмассовым дном или быть хрусталём разбитым —
Выбор, друг мой, стоит стеной,
Потому что природа не терпит тихонь и трусов.
И когда разделяют на светлых, чернявых, русых —
Выбирай, человек, взвесив минусы или плюсы,
На кого ты пойдёшь войной.

Телевизор молчит. Мертвецу не нужна беседа
Ни о смысле добра, ни о качествах лжи и бреда.
Только нужно решить: незнакомца или соседа
Ты завалишь в степи с утра.
Ты уверен, что Бог за плечом у того, кто рубит?
Так иди докажи им, кого Он сильнее любит.
И кому Он воздаст. И кого Он быстрей погубит
Языком своего костра.

Выбирай, человек... У тебя до хрена отваги,
Чтобы выбрать цвета и парады, медали, флаги.
Компенсирует ночь недостаток полезной влаги —
Изобилием из росы.
Ты воспрянешь от сна и хрипя обожжённой глоткой,
Ты напьёшься росою, как будто с похмелья водкой.
И невидящим взором, неверной кривой наводкой
Глянешь с ужасом на часы.

***

Только день завершит свой полёт воздушный,
Под окном вечерним случится дед,
Тихо сядет, рукою своей тщедушной
Засмолит папироску, потушит свет.

Солнце скроется в чаще закатной ланью,
По гнездовьям изб разметав шалман,
И немому старческому камланью
Позавидует тайно любой шаман.

Дед — ровесник леса, вот-вот завянет,
Скуден словом, живёт, как в последний
раз,
И блестят под густыми его бровями
Два белёсых озера вместо глаз.

Все слова бесполезны; в небесном чане
Тихо плещется звёздное волшебство,
И поэтому дед одинок в молчаньи,
О войне не знающий ничего.

Пролетит насекомых незримых стая,
Мелкий дождь проявится, окропив.
И деревня будет стоять пустая,
Среди впалых ям и густых крапив.

Дед подкинет мякиш щенку-малявке,
Не спеша подольёт молока коту
И продолжит безмолвно сидеть на лавке,
Безучастно вглядываясь в пустоту.

Никакое чувство — ни гнев, ни ревность —
Не волнует сердечные берега...

Просто дед охраняет свою деревню,
Им самим отвоёванную у врага.

***

Из всех выражений —
«чух-чух» да «чок-чок»,
Сиротский приют дембелей.
Слегка пригубивши, седой старичок
Спросил меня:
— Будешь?
— Налей!

Я тоже сегодня прозрачный старик:
Холодным двуглазым бельмом
Слежу, как срывается поезд на крик
И мчит через лес напролом.

Пронзая дорогу, цедя целину ,
Смердя и смертельно устав,
Баюкает пьяную мамку-страну
Скрипучий вагонный состав.

На полке соседней малыш заводной
Во лбу хулиганство таит.
— Давай, мой хороший, ещё по одной!
За то, что ещё предстоит...

И мы выпиваем с невидимых рук
Под чей-то нескладный рассказ,
Как будто скрываем от всех, кто вокруг,
Скупую фонетику фраз.

Терпи, мой хороший!
И я потерплю.
Терпение — это итог
Любви. Потому что я сильно люблю.
И Бога. На то Он и Бог.

Терпение — это терновый венец
Для тех, кто не падает ниц.
— Давай, мой хороший! За слог-кладенец,
За щит богоданных страниц.

— За ношу, которую нужно тащить.
— За вечную жизнь взаперти.

Мы терпим, как терпит холодный ямщик,
Поняв, что ему не дойти.

Кто помнит отчаянье горестных дат,
Тому никогда не соврать...
Мы терпим, как раненый терпит солдат,
Когда он идёт умирать.

Насупился старче, седой пеликан,
Ослабла тщедушная плоть,
И всё-то нам праздник: бутылка, стакан,
Деревья, столбы и Господь.

***

Вода заползла на узор потолочный,
Размыв очертания старых фигур.
За стенкой ругается с женщиной склочной
Весёлый и пьяный сосед-балагур.

Я больше, чем счастлив. Я меньше, чем молод.
Мне кажется: вечер ещё веселей,
Когда атакует ноябрьский холод
Снарядами влаги из дыр и щелей.

Моё пианино — фиаско из клавиш,
Игра неказиста, мотив нарочит,
Но если Ты, Боже, меня не оставишь —
Оно заиграет, оно зазвучит.

Оно заиграет, летя и врачуя,
Сердца обведя гармоничным перстом.
Я верю... я даже не верю, я чую!
Так будет. Так будет. Когда-то. Потом.

Надежда на завтра — губительный вирус —
Гвоздями рассвета прибьёт ко кресту,
И время моё, как рубашка на вырост,
Износится раньше, чем я дорасту.

Иглой патефонной изорван, исколот,
Зажёван, как плёнка старинных кассет,
Я меньше, чем счастлив. Я больше, чем молод.
Играю всё так же. Но пью, как сосед.

***

Поднялся я и выпрямил хребет,
А ночь придёт, задумаюсь — и снова
Мучительно ищу себя в себе.
И не могу ни букв найти, ни слова.

Ответа нет — обманывай, хитри,
Грози расправой, жги, пали из ружей...
Какой же я, который там, внутри?
Совсем не тот, который здесь, снаружи.

Сдаётся мне, и в час предсмертный я
Ночной финал на шаг опережая,
Пойму, что жизнь короткая моя
На самом деле вся была чужая.

Взовьётся страх изогнутой дугой,
Он по утрам всю жизнь в меня вонзался.
И ясно мне, что я — совсем другой,
А тот, что был, — он просто всем казался.

Неверен я. И мой неверен бой.
Спасенья нет. И грусть моя сквозная.
Возможно ль было стать самим собой,
Себя при том не видя и не зная?

И вот лежу. Вокруг армада шей.
Дожди из слёз. Пурга из насекомых.
Друзья мои, не плачьте о душе,
Вы всё равно с ней были незнакомы.

***

В нашем лагере сумрачном пахнет прибитой пылью,
Солнца диск через дым желтоват, как древесный срез,
И размытая почва — болотное темпранильо —
Комариною влагой во тьме причащает лес.

Старый труженик-дед конопатится на задворках,
Прорезь света дождлива, как кислый лимонный сок,
И оттуда за мной с хитрым прищуром Тома Йорка
Наблюдает вселенная, будто в дверной глазок.

Вдаль плывут облака цвета сливочного зефира
Надо всем, что затихло, зависло, ушло на дно...
Это так же чудесно, как первый альбом «Кино»,
И пронзительно, словно последний альбом Земфиры.

***

В моём дворе растаял снег, и я увидел землю,
Но память млечна и легка, как мой иконостас.
Мне десять. Яблоки лежат. Интересуюсь: съем ли?
И понимаю, что не съем, ведь яблок целый таз!

Мне десять лет. Я всё люблю, но яблоки — сильнее!
Про эти я могу сказать: их хватит на два дня,
Но знаю, что пройдёт зима, земля зазеленеет,
И будут новые плоды для грешного меня.

Я весь щенячий, заводной. Я неплохой мальчишка!
Я эти яблоки люблю, как принца — Турандот.
Я ими город накормлю, а маму — даже слишком.
И папу, если он ещё когда-нибудь придёт.

***

В те времена я жил, как все:
Зубастым хорошистом
Крутился в вечном колесе,
Вертя хвостом пушистым.

Меж сосен, что всегда молчат
У берегов озёрных,
Любовно взращивал бельчат
На семенах и зёрнах.

А ночью летней из гнезда,
Зрачком вращая юрким,
Смотрел, как вниз летит звезда
Мерцающим окурком,

Следил, как грозы говорят
С землёй, а лес просторный
Стремится в этот звукоряд
Попасть своей валторной.

И было б вечно так, пока
Рассвет не стал сигналить,
Что мягкий иней языка
Перерастает в наледь,

Что лес — вчера ещё пестрел,
Но стал иным за вечер,
И значит, вновь придёт отстрел
И свет недолговечен.

Теперь я этот страх несу
Безлико и устало,
Но буду жить в своём лесу
Во что бы то ни стало,

Следы свои, бредя домой,
В узоры заплетая...

Ведь смерть — не точка, милый мой,
А только запятая.

***

Пока мы весёлую воду в гортани льём,
За нами незримо и тихо крадётся рай…
Любимые вещи окажутся вдруг гнильём.
И выкинешь всё, и оставишь пустым сарай.

И всё, что собрал, за короткую жизнь скопил —
Газеты, журналы и ворох ненужных книг —
Ты выкинешь с неба, с высоких его стропил,
В надежде себя оправдать на короткий миг.

И взвоет гроза, и пойдёт над деревней чад,
И, словно поэт, нестерпимой тоской обвит,
Тепло позавидуешь резвой игре внучат,
Ещё не познавших великой твоей любви.

Всему вопреки, им сегодня важнее кросс
На великах новых, спортивный включив режим…
И их не волнует измучивший всех вопрос,
Зачем, почему, для кого ты на свете жил.

Их жизнь, как вселенная, будто живая нить,
Бездомная кошка земли у немытых ног.
И кто-то из них не придёт тебя хоронить,
И вместо себя разноцветный пришлёт венок.

Но берег пустеет и вертится круговерть,
Опять беспрестанно вращаясь вокруг оси.
А может быть, нам и даются любовь и смерть
Затем, чтобы после у Бога о них спросить?

Однажды, когда на колени приляжет плед,
Глаза потускнеют, и нечему будет цвесть,
Впервые за жизнь перестанешь искать ответ.
И примешь пространство. Любое. Какое есть.

***

Я люблю этот миг, когда с летом приходишь проститься
На бурлящий залив, где кичливые белые птицы
Обсмеют твой унылый видок.
Холода в этот раз митингуют особо упёрто,
Заставляя корабль покидать территорию порта
И идти на стояние в док.

На волнистом просторе белеют буи-целибаты,
И судьбу корабля примеряешь уже на себя ты;
Только-только накатит волна —
И скребёшь по прибрежным камням облупившимся днищем,
И себя ощущаешь огромным, свободным и нищим,
Свой сезон отпахавшим сполна.

А ещё я люблю пожилые леса Подмосковья,
Где небес краснота с облепиховой смешана кровью,
Где вчера, и сегодня, и впредь
Холодам всё равно — что печаль, что распад, что растрата,
И поэтому ты, заглушая в себе Герострата,
В этой чаще готов умереть.

В тот период, когда стекленея в монашеской схиме,
Лес готовится к снегу ветвями своими сухими,
Окончательно сбросив листву,
И сбылись бы мечтания эти, вполне вероятно,
Но до детского сна я люблю возвращаться обратно.

Через темень. Домой. К волшебству.

***

И день за ночь. И год за два.
И механизм часов изломан.
Моих друзей весёлый гомон
Из детства слышится едва.

Разбит стеклянный циферблат.
Застыли маленькие стрелки.
Свистящий чайник на горелке,
И ты — мой брат. И я твой брат.

И нам свежо. И нам тепло.
И этот мир нам только снится.
Ты кормишь голубей с десницы
Через оконное стекло.

Ты веришь в то, что мир — в дожде,
Что небо весть несёт живую,
И сквозь завесу дождевую,
Как Бог шагаешь по воде.

Ты говоришь, что жизнь — игра.
Вот он — партер, а вот галёрка.
На нас с галёрки смотрит Лорка —
Весь наш спектакль до утра.

Грустить нам вроде не к лицу,
Но знаем мы: никто не вечен,
Когда-нибудь и этот вечер
Уснёт и подойдёт к концу.

Однажды буду я в бреду —
Никто меня не спросит, где я...
И я, мельчая и редея,
Один по Невскому пойду.

И я пойму, что мир — вода.
Её всегда в низины тянет.
Когда-то и меня не станет —
Мой брат, встречай меня тогда.